Гусь погрузил руку в воду почти до плеча, нащупал верхнюю тетиву сети, не без труда приподнял ее и начал перебираться руками от поплавка к поплавку. Он хорошо ощущал упругие рывки сильной рыбы, которая вот-вот должна была показаться на поверхности.
— Теперь-то не уйдешь! Теперь-то наша будешь! — цедил сквозь зубы Гусь.
Тут раздался истошный визг, и Толька, в чем был, сиганул в воду. Плот качнуло, сеть рвануло куда-то вниз, и Гусь, потерявший равновесие, тоже оказался в воде. Фыркая и ругаясь, он рванулся было к берегу, но услышал плаксивый крик Сережки, опомнился и завертелся на месте, отыскивая глазами Тольку.
В нескольких метрах от себя Гусь увидел взметнувшуюся над водой Толькину руку, которая тотчас снова ушла под воду, и ему сделалось жутко.
— Плот! Гони сюда плот!.. — крикнул Гусь Сережке, а сам поспешил на помощь Тольке: он понял, что Аксенов запутался в сетке.
Улучив момент, Гусь схватил Толькину руку и что было сил рванулся к берегу. Но в тот же миг кто-то сильно потащил Тольку в глубину. Холодея от ужаса, Гусь отчаянно заработал ногами. Под водой что-то оборвалось, и скоро на поверхности показалась Толькина голова.
А плот все относило и относило течением.
— Ну, ты, шевелись там! — крикнул Гусь Сережке, который все еще маячил на плоту посредине реки.
…Когда-то в школе рассказывали, что утопающим надо немедленно делать искусственное дыхание. Но как делать, Гусь не знал. Он просто перевернул Тольку вниз головой и стал трясти.
— Ты только попробуй помереть, только попробуй!.. — хрипел Гусь, по-своему возвращая к жизни утопленника.
Он тряс Тольку до тех пор, пока тот не застонал.
— Ну вот, — облегченно вздохнул Гусь. — Так-то лучше…
Он опустил товарища на землю и снова вспомнил о Сережке:
— Сдох ты там, что ли?!
— Я плыву, — кротко отозвался Сережка. — Ведь течение…
— К берегу чаль! Чего посередине тащишься?..
Ребята стояли вокруг костра и сушили одежду. Комары тучами вились вокруг их голых тел, и Гусь, чтобы больше было дыму, то и дело подбрасывал в огонь зеленые ветки.
Тольку все еще била лихорадка, и он не мог связать и трех слов.
— Щука… Мох на голове… — вот единственное, что он пока сказал.
А Сережка рассказывал:
— Ты как сетку-то стал поднимать, щука-то и полезла кверху. Огромадная! И правда на голове у нее мох, тина такая. Толька увидел да как заорет — и в воду!.. Потом, гляжу, и ты нырнул. Шест куда-то подевался, и меня понесло…
— С вами лягушек ловить, а не рыбу! — ворчал Гусь. — Ладно, пуговица у пиджака оторвалась, а то бы сидели в сетке с этой щукой…
— Слу-ушай… — прошептал Сережка, округлив глаза. — А ведь старик-то, который на Пайтове… Выходит, он прав? Только ты рассказал нам — и сразу вот такое приключилось…
— Чего приключилось? Сами сгузали, а теперь — «приключилось»!.. А вот мох на голове у щуки был — это правда. Я сам видел. Думал, показалось. Но всем-то троим не могло показаться…
— Может, она и сейчас еще в сетке?
— Тебя ждет.
— Думаешь, ушла?
— Не плещется же! И Кайзер видишь как спокойно лежит. Значит, и он ничего не слышит.
Волчонок, лежавший неподалеку, повернул голову к хозяину, и его глаза зелено сверкнули в темноте ночи…
Сетку снимали на восходе солнца. Точнее, снимал ее Гусь, а Толька и Сережка стояли на берегу и смотрели.
Рыбы попало на удивление мало — ухи на две. Никакой щуки, конечно, не было, но зато средина сети — сажени на две — изорвана в клочья; даже верхняя тетива в нескольких местах будто расстрижена ножницами.
Гусь сокрушался, что крупная рыбина ушла — то ли бы дело притащить домой такую щуку, у которой мох на голове от старости вырос! А Сережка боялся за Тольку: раз тот не принесет домой полмешка рыбы, значит, за самовольную ночевку в лесу ему влетит. Вдвойне влетит, когда отец узнает, что Толька брал сетку и что эта сетка так сильно испорчена.
Безучастным ко всему оставался лишь Толька. Ему все еще мерещилось, как на поверхности воды появилась на мгновение огромная щучья голова, вся в тине, как он в ужасе отпрянул и угодил в воду (Гусю показалось, что Толька сам прыгнул с плота), а потом неведомая сила цепко схватила его за одежду и стала топить, рывками увлекая все глубже и глубже в холодную воду.
12
Не успел Гусь переступить порог, как Дарья торжествующе объявила:
— Ты знаешь, какое мясо Толька тебе приносил?
— Какое? — насторожился Гусь, предчувствуя недоброе.
— На третьей ферме телка клевером объелась, а ветеринар с этим лешим косопузым акт составили, будто она удобрениями отравилась. В акте записали, что мясо этой телки закопано, а на самом деле его ветеринар с бригадиром пополам разделили. Вот!
— Ты-то откуда все это узнала?
— Узнала! Зоотехник-то в городе была, только вчерась утром приехала, вот я ей и пожалилась…
— Ты сказала, что Толька приносил мясо?
— А как же! Как же я такое не скажу?.. Телку-то и раскопали, а там одна голова да копыта. Да шкура еще с требухой… Мяса-то нету! Милицию вызвали, обыск у косопузого сделали и мясо нашли. Под полом, в бочке засолено.
— Бригадира забрали?
— А чего его забирать? Куда он денется? С утра сегодня водку глушит. Посуду дома переколотил, меня со свету сжить грозился, а Тольку, говорит, убью… С Толькой, говорю, как хочешь — твой, а меня пальцем не тронешь!
С улицы послышались крики. Гусь бросился к окну. От бригадирова дома, огородами, бежал Толька, а пьяный отец швырял ему вслед поленья и ругался последними словами.
Гусь схватил кепку.
— Куда? Сиди дома! — цыкнула Дарья. — Не встревай!
Но Гусь оттолкнул мать и выскочил из избы.
— Шпана! Мать отпихивать? Да я тебя!.. — кричала Дарья и стучала кулаком в раму.
В сарае рвался Кайзер, по-собачьи поскуливая и коротко взвывая.
— Молчать! — крикнул ему Гусь и бросился догонять Тольку.
Он нагнал его около самого леса, схватил сзади за плечо.
— А-а-а!.. — дико заорал Толька, но, обернувшись, осекся и повалился на траву. Из разбитого носа его струилась кровь.
— Чем он тебя так? — спросил Гусь и опустился на корточки возле товарища.
— У… ут… ут… утюгом… — едва выговорил Толька.
Гусь скинул майку, разорвал ее на полосы.
— Давай завяжу!
Он кое-как перевязал Тольке лицо, оставив открытыми лишь глаза да нижнюю губу, спросил:
— Чего делать-то будем?
— Не знаю… Домой я больше не пойду. Совсем не пойду. Никогда!
— Правильно. Живи у нас. Точно! Я с Кайзером в сарае сплю, и ты там же будешь.
— Не пойду. Он меня и у вас найдет.
Гусь вздохнул:
— Тогда вернемся в шалаш.
— Там щука…
— Ну и что? Рыбу я буду ловить, а ты дрова станешь собирать, уху варить… За морошкой на Журавлиное болото сходим…
— Пойдем, — согласился Толька, — мне все равно…
13
Когда-то Семениха была большой деревней, число дворов в ней доходило до восьмидесяти. Но в послевоенные годы деревня стала таять и поредела настолько, что трудно было найти по соседству два жилых дома. Во многих избах жили лишь старики. Зато летом в Семениху наезжало столько отпускников, что деревенька превращалась в дачный поселок.
Отпускники приезжали целыми семьями и жили в своих домах, откуда ушли на поиски счастья в далекие манящие города. Они ходили на рыбалку, загорали, собирали грибы и ягоды. Грибы сушили, мариновали, солили, из ягод готовили варенье. А в конце лета пестрая, шумная армия отпускников, нагрузившись ведрами, кадками, банками, мешками, уходила на железнодорожный полустанок и разъезжалась по всей стране.
Колхозная работа отпускников не интересовала, и лишь те, кто специально приезжал помочь своим старикам накосить сено на проценты, сенокосничали наравне с колхозниками. Но таких было немного, потому что и коров-то в деревне осталось мало.
Из стариков держала корову только Марфа Пахомова, горбатая семидесятилетняя старуха, которая жила в центре Семенихи. Конечно, Марфе корова была не нужна, но в городе у нее жил единственный сын Николай — отец большого семейства. Марфа копила молоко, сбивала масло, делала домашний сыр и все это отправляла сыну в город.
Николай приезжал на сенокос каждый год. Он привозил с собой старших сыновей, работящих, серьезных парней, и за три недели Пахомовы заготовляли столько сена, что положенных двадцати процентов с избытком хватало Марфе для своей коровы.
Поговаривали, что Николай вовсе собирается переехать на жительство в деревню и потому следит за домом и так крепко держится за корову.
Молва оказалась верной. В конце июня Николай вдруг приехал в Семениху со всем своим семейством и имуществом. Это случилось в тот день, когда Гусь и Толька, жестоко избитый отцом, ушли на Сить.
Возвращение Пахомовых всколыхнуло тихую деревеньку. Бабы судили разное.
